Временной излом

Если рассматривать время как общественный конструкт конкретной эпохи, становится очевидным, что мир стоит на пороге нового века. Когда он начнется, как долго продлится и в чем его вызовы для России?

Общество и время

Формулировка ключевой темы заседания Валдайского клуба в октябре этого года была нетривиальна — «Созидательное разрушение: возникнет ли из конфликтов новый мировой порядок?». Но основной доклад назывался еще более прямолинейно — «Как важно быть серьезным: мир на грани непоправимого». Причем главный вопрос дискуссии — «В каком мире всем нам предстоит жить?» — так и не нашел однозначного ответа.

За последний год маститые исследователи международных отношений часто публично высказывались о проблеме транзита к новым структурам миропорядка. Безусловно, каждый из них рассматривал эту тематику под собственным углом зрения.

Профессор Никита Загладин в своей статье (к сожалению, последней) «Переходные периоды в мировой политике», опубликованной в конце 2016 года, сделал акцент на альтернативных изменениях принципов функционирования системы международных отношений и важности перспективы «партнерства и соперничества».

Профессор Збигнев Бжезинский в своем последнем публичном выступлении на вручении Нобелевской премии мира заявил о важности «общего мозгового штурма и политической воли для совместной работы». Эдвард Люттвак, экс-советник Рональда Рейгана и действующий консультант Совета национальной безопасности и Госдепартамента США, в интервью журналу «Россия в глобальной политике» особо выделил когнитивный аспект взаимоотношений мировых лидеров, особенности характеров и интеллектуальных черт личности.

И практически каждый раз, когда вставал вопрос перехода к новому миропорядку, отмечалось, что для него сегодня требуется гораздо меньший срок, чем раньше. В силу вступают законы времени не столько календарного, сколько социального, которое характеризуется ускорением (или замедлением) частоты событий.

Например, XIX век социально начался с Великой французской революции (1789 год), а завершился залпами Первой мировой войны (1914 год), перекрыв календарь веков на 25 лет. Характерен и пример XXI века, который социально взял разбег в 1989 году — это и падение Берлинской стены, и Съезд народных депутатов СССР, и старт распада Союза.

Леонид Брежнев и Ричард Никсон (а позднее и Джеральд Форд) последовательно развивали формулу «детант через торговлю», рассчитывая, что постепенно благодаря бизнес-сближению ослабеет и политическая напряженность между СССР и США. Любопытно, но обсуждались планы организации поставок советского газа из Восточной Сибири на Западное побережье США. Даже представить себе трудно, в каком мире мы бы жили сейчас, если бы это произошло. Максим Фомин, научный сотрудник ИМЭМО им Е. М. Примакова РАН, кандидат политических наук

В связи с этим можно констатировать, что XX век социально «сжался» до трех четвертей (1914–1989 годы). Соответственно, основной фактор социального времени — деятельность человека, изменяющая политические, социальные, культурные и географические ландшафты.

Предложив в 1937 году концепцию социального времени, американские социологи Питирим Сорокин и Роберт Мертон уточнили, что в отличие от астрономического это «время выполнения общественных функций» и «каждый раз событие, считающееся социально особо значимым».

Эта концепция получила развитие в работах целого ряда исследователей. В частности, наш современник — польский социолог, профессор Петр Штомпка, рассматривающий время как общественный конструкт, говорит об ориентировании социального времени на прошлое или будущее: «Во времени выражается ритм социальной жизни, но при этом сам этот ритм обозначается, предопределяется временем. В своих связях с различными культурами время обретает различные ипостаси. Оно реализуется культурно, а следовательно, и исторически».

 

Уроки истории

Одним из первых это отметил еще в начале XX века поэт Велимир Хлебников, для которого время было не только циклическим повторением событий (волной), но и неким «динамизированным пространством». В своем трактате «Доски судьбы» он обосновывал законы времени тем, что эпохальные события в России совершаются с повторяющимся лагом в 12 лет.

Если разделить календарное время по Хлебникову на 12-летние циклы, станет заметна следующая закономерность. В истории России социальное время, политическая жизнь и экономическая парадигма меняются практически каждые 12 лет (+/– год-два) по одной и той же схеме: разрушение / изменение строя (1881–1893, 1917–1929, 1953–1965, 1989–2001), создание новой системы (1893–1905, 1929–1941, 1965–1977, 2001– 2013), эксплуатация созданного (1905–1917, 1941– 1953, 1977–1989, 2013–…), снова изменение. Здесь для примера взят временной отрезок начиная с конца XIX века (1881 год — убийство императора Александра II) до наших дней.

Каждый раз при создании новой системы власти обращались к идее новой промышленной политики. И каждый раз не доводили ее до конца: воплощению мешали смена власти или переломные моменты — революции, войны, крах государства. Взять, к примеру, экономические реформы Сергея Витте. «Дедушка русской индустриализации» добился стабилизации рубля, обеспечил приток иностранных инвесторов, вывел Россию на первое место в мире по добыче нефти — и все это застопорилось с началом Русско-японской войны 1904–1905 годов.

Или реформы Алексея Косыгина: расширение самостоятельности предприятий в части прибыли, введение системы хозрасчета для повышения производительности труда, повышение закупочных цен на сельхозпродукцию. Но все это вызвало опасения у консервативной части партийного аппарата — дескать, предприятия станут слишком самостоятельными, а люди смогут зарабатывать слишком много, — и реформы в 1971 году были торпедированы.

Кроме того, именно в те годы с открытием западно- сибирских месторождений страна «подсела на нефтяную иглу», и к 1977–1978 годам СССР погрузился в застой.

Подойдем к современному циклу. Как уже отмечалось выше, социальный старт XXI века — 1989 год. До 2001 года было разрушено многое из предыдущего наследия.

Следующие 12 лет — до 2013 года — проходили под эгидой создания новой российской системы: построение на фоне позитивного изменения нефтяной конъюнктуры «вертикально-окружного» капитализма, сверхцентрализация управления и фактическая ликвидация политической конкуренции.

2013 год — последний в энергосбытовой эйфории — оказался знаковым не только как начало нового эксплуатационного этапа. Историческая параллель между близким к катастрофическому падением нефтяных цен в 2014–2015 годах и коллапсирующим от сырьевого краха и гонки вооружений СССР наглядно продемонстрировала необходимость срочных структурных и системных конфигураций.

Цифровая реиндустриализация Ближайшие 5–10 лет — это эпоха «прорывных» (disruptive) инноваций и технологий: ведущие страны мира сейчас решают одну масштабную задачу цифровой реиндустриализации. От этого будет зависеть уровень конкурентоспособности государства и его мировой статус. Новая «умная» (в том числе цифровая) экономика характеризуется кардинальными изменениями в структуре занятости населения и ведущих отраслей, приоритетом выпуска продукции высоких переделов, уменьшением удельного веса сырьевого сектора и снижением показателей ресурсоемкости, увеличением энергоэффективности. Уже реализуют планы цифровой реиндустриализации Великобритания (программа Seven Catapult Network), Франция (стратегия New Industrial France), Германия (программа Industry 4.0) и, безусловно, США (инициатива Smart Manufacturing & Manufacturing Cloud). Не отстают Китай (план Made in China 2025) и Индия (программа Make in India).

В то же время перевод государства на траекторию современного развития предполагает прежде всего наличие базиса качественной модернизации экономики — институциональных изменений и создания инфраструктуры для новой цифровой реиндустриализации. Но проведение частичных структурных реформ на этапе создания новой системы в 2001–2003 годах свело на нет перспективу институциональных изменений: реформы скатились к набору разрозненных мер. Соответственно, и в новой формации (с 2012–2013 годов) все госпрограммы, стратегии и новации только декларируются или реализуются частично, так как реальным преобразованием институтов и правил решили пренебречь.

Суверенность или субъектность является производной от способности общественной системы к саморефлексии и целеполаганию. Такой подход особенно важен сейчас, когда степень хаотизации достигла критических значений — старые структуры имеют неопределенное состояние, а новые отсутствуют, из-за чего невозможно и дальнейшее развитие, и эндогенное появление качественной новой системы. Поэтому действующий переходный период — 2013–2025 годов — выглядит столь беспокойно. В оставшееся время необходимо подготовиться и разумно эксплуатировать национальное достояние.

Новая эпоха перемен

2024–2025 годы — веха глобальных изменений. Окончание выборных циклов в США, России и Германии. Этап регламентов и технического перевооружения стратегических ядерных сил. Время перехода на новые типы военной техники и комплексы управления.

Следующие 12 лет — до 2037 года — не менее тревожны. Вообще весь предстоящий период 2020–2030-х годов, который аналитики называют напряженным или периодом стратегических шоков, характеризуется существенной нестабильностью, истощением ресурсов и критическим уровнем антропогенной нагрузки, обострением продовольственной безопасности и дефицитом пресной воды, возрастанием угроз техногенных катастроф и появлением новых инфекций.

Согласно «Индексу всемирной модернизации» 29 стран во главе с США (из 131 государства, рассматриваемого в рейтинге) перешли в стадию вторичной модернизации (включает в себя внедрение наукоемких отраслей, экологизацию и глобализацию); 35 стран реализовали первичную модернизацию полностью (классическую, включая индустриализацию, урбанизацию и демократизацию); а еще 40 (вместе с Россией) практически ее завершили.

Причем Россия, задержавшись в индустриальной фазе развития, пытается успеть и в постиндустриальную стадию. В то время как небольшой отряд стран (с США в авангарде) уже начинает переход к новой эпохе трансиндустриального общества (если постиндустриализм — это следующая итерация индустриального общества, то трансиндустриализм — это форсирование постиндустриализма).

В отличие от постиндустриальной экономики (кредитное сверхпотребление, сервис и впечатления, хипстерские рекреации вместо фабрик и заводов), трансиндустриализм — это цифровая реиндустриализация (экономика роботов и коботов, полностью автоматизированных производств, кризис банков и сферы услуг, рост прекариата).

Тем более новые технологии уже в стадии промышленной апробации, количество видов нетворческого труда растет (а удельный вес массового творчества падает), общество меняется, новое социальное время стартовало.

Промышленная дипломатия

По определению дипломатия — это средство осуществления внешней политики государства. Но не все ее инструменты — регулирование международных отношений, улучшение имиджа государства, создание благоприятной деловой среды и привлечение иностранных инвестиций — используются своевременно и прагматично.

Крупные концерны постоянно участвуют в решении межгосударственных вопросов и влияют на имидж своих стран. Поэтому ввиду общего мирового тренда цифровой реиндустриализации на первый план выходит промышленная дипломатия. И в нашей истории тому немало примеров.

Например, в конце 1920-х — начале 1930-х годов, когда Советский Союз не только стал индустриальной страной (было закуплено оборудование, заказаны планы сооружения и построено около 1 000 промышленных предприятий), но и выступил спасителем экономик США, Германии, Франции и Австрии (в период Великой депрессии и всемирного кризиса СССР платил золотом).

Вторая активизация межгосударственных промышленных связей произошла в конце 1960-х – начале 1970-х годов, когда были построены автогигант ВАЗ, а затем химические и машиностроительные предприятия в Горьком, Одессе, Волгограде и других городах страны.

Огромный толчок как к росту промышленной дипломатии того времени, так и к усилению ее европейского вектора дали строительство и ввод в строй газопровода «Дружба». Он стал катализатором новой эпохи промышленных связей: с одной стороны, СССР выступал поставщиком газа в Европу, а с другой — закупал трубы и оборудование у европейских же компаний. Прорыв в отношениях вызывал у оппонентов ярость не меньшую, чем в наше время проекты «Северного» и «Турецкого» потоков.

Эволюция дипломатии Энергетические кризисы середины 1970-х и начала 1980-х годов привели к формированию и дальнейшему развитию энергетической дипломатии. В течение последних девяти лет (с началом кризиса 2008 года) наблюдается развитие концепций и механизмов реализации дипломатии промышленной. Ее важной особенностью стало практическое взаимодействие промышленных корпораций и внешнеполитических ведомств ведущих государств, а также активная роль этих корпораций — как самостоятельных акторов — в международных отношениях. Например, китайские промышленники в связке со своим энергичным дипломатическим корпусом уже провели «маленькую революцию» на Африканском континенте и «бизнес- передел» Центральной и Юго-Восточной Азии. Достижения китайских товарищей стоят на уровне послевоенного (1950– 60-е годы) проникновения итальянских предпринимателей в Южную Америку или японских бизнесменов в США.

Сегодня — в отличие от 1980 года, когда война в Афганистане похоронила планы детанта, — в санкции против России оказались втянуты и европейцы. Потому неудивительно, что ведущие страны Европы учитывают последствия свертывания отношений. Таким образом, в условиях попыток широкомасштабной международной изоляции России все более очевидна необходимость превентивных негосударственных контактов и промышленного сотрудничества для улучшения имиджа государства.

Например, недавний (в октябре 2017 года) десант глав немецких промышленных концернов в Россию. Это показательно, учитывая, что объем прямых накопленных инвестиций в российскую экономику компаниями из ФРГ достиг 18 млрд долларов, а всего в нашей стране действует свыше 5 000 предприятий с участием немецкого капитала (оборот этих предприятий превышает 50 млрд долларов).

Способствуют этому и рост невиданной ранее конкуренции, и не менее значительная взаимозависимость государств и корпораций. Ограниченность европейского промышленного рынка как ввиду мировой рецессии, так и из-за ввода санкций против России обуславливает существенную зависимость европейских производителей от «живых» российских контрактов: реальных закупок готовой продукции, комплектующих, промышленного оборудования и возможности создания совместных производств. А это гарантированный сбыт, подтвержденные бюджеты, снижение безработицы и укрепление социально-политической стабильности государств Европы.

Корректное представление позиции России с использованием аргументации неприемлемого ущерба компаний-партнеров и рисков стабильности ведущих промышленных держав должны укрепить линию сохранения контрактов и, если и не приведут к немедленной отмене санкций против нашей страны, то будут способствовать этому в ближайшем будущем.

Отвечая на вопрос, в каком мире всем нам предстоит жить, прежде необходимо осознать, готовы ли мы к диалогу, который может вернуть так необходимое всем чувство ответственности. Это особенно актуально, когда региональные конфликты в мире становятся острее и резко вырастает их число. Возникает ситуация «стратегической фривольности» и «международного беспорядка».

Прежде действовавшие институты и нормы, утверждавшие предсказуемость и обеспечивавшие стабильность, утрачивают эффективность (пример — выход США и Израиля из ЮНЕСКО), а новые находятся в стадии становления, что и обуславливает хаотичность в мировой политике.

Таким образом, указанный выше временной диапазон (2025–2037 годы) — не только возможный период нахождения точки бифуркации системы, но и точка невозврата, когда цена ошибки возрастает на порядок. Временной излом на пороге цифрового века.