Снять «ресурсное проклятие»

Президент Союза нефтегазопромышленников Геннадий Шмаль развенчал миф о «ресурсной игле» и рассказал Журналу Стратегия, как лучше поступать с нефтью в период низких цен. Он также объяснил, почему цены на нефть сегодня не являются на самом деле низкими.

Сырьевой сектор эксперты раньше называли естественным конкурентным преимуществом России. Но за последние два года наметился другой тренд — увеличение темпов роста несырьевого экспорта. Как в связи с этим изменились стратегии сырьевых компаний России?

По объемам экспорта в долларах на долю ТЭК в прошлом году пришлось 63% от всего российского экспорта, поэтому пока несырьевой экспорт не может составить конкуренцию сырьевому. Последний — немножко металлургии, немножко химии — это около 27 млрд долларов всего. А нефть, газ, уголь, электроэнергия по-прежнему являются превалирующими. Хотя, учитывая, что резко упали цены на нефть, а значит, и на газ (мировые цены на газ связаны с нефтяными), объем продаж, если считать в долларах, уменьшился — отсюда и изменение удельного веса в общей корзине. Раньше (2013–2014 годы) удельный вес только нефтегазового сектора в России был более 70% в валютных поступлениях, если добавить уголь и так далее — то все 75–80%. Однако объемы экспорта немного удалось увеличить — поставки нефти в 2015 году выросли на 7,5% до 238 млн тонн, а в 2014 году было снижение экспорта.

В связи с падением цен как-то будут меняться стратегии сырьевых компаний?

Стратегии в любом случае постоянно регулируются и уточняются, тем более, мы заинтересованы в том, чтобы цены все же были выше, чем сейчас — 36 долларов за бочку. Я считаю, что справедливая цена — в районе 80 долларов. Однако для России существующая цена безубыточна, потому что себестоимость нашей нефти значительно ниже. Она разная по разным компаниям, но тем не менее в среднем — от 5 до 10 долларов. Правда, есть еще транспорт, налоги и так далее, но в принципе даже та цена, которая сегодня есть, вполне нормальна. Я помню времена, когда нефть стоила меньше 9–10 долларов за бочку, мы тогда мечтали, чтобы она была 20.

Но, конечно, было бы правильно, если бы мы за меньшее число проданной нефти получали больше долларов. Полагаю, до справедливой цены нефть не дотянет в этом году, но до 50–60 долларов к концу декабря она должна все равно подрасти. К тому же Минэнерго вело переговоры с ОПЕК по поводу того, чтобы придержать добычу и несколько повысить цены. Многие — 15–16 стран — предварительно дали согласие на обсуждение этого вопроса. Решение, наверное, будет принято в конце марта, но предварительные договоренности есть. Кроме того, наш президент встречался 1 марта с российскими «нефтяными генералами» — стоял вопрос о том, чтобы не увеличивать добычу, а оставить ее на уровне января этого года. Я думаю, наши компании поддержат эту инициативу, и добыча будет на уровне прошлого года или чуточку ниже.

Я считаю, что мы добываем нефти больше, чем нам надо, ведь мы, во-первых, половину отправляем на экспорт, а если вместе с нефтепродуктами, то это 80% от добываемой нефти. Нам самим хватает или хватило бы примерно 20–25% от той добычи, что мы имеем, хотя нужно еще чем-то торговать. Проблема в том, что нет четкого понимая, сколько нефти нам надо. На этот вопрос, к сожалению, никто квалифицированно ответить не может, нет четкого баланса внутреннего потребления, экспортных потребностей, тем более, сейчас. Сегодня ситуация такова, что дефицита нефти на рынке нет, скорее наоборот, есть излишки, а отсюда и ценовая политика.

Будет ли Россия трансформировать свое поведение на сырьевом рынке?

Каких-то революционных трансформаций, я думаю, не будет. В последние годы, лет пять назад, мы начали больше ориентироваться на страны Азиатско-Тихоокеанского региона. Я имею в виду Южную Корею, Японию, Китай. Та нефть, что идет сегодня по ВСТО, вся занаряжена на двухлетний период для этого региона. Я считаю, что это действительно поворот на Восток. И если говорить о трансформациях, то его нужно продолжать, возможно, даже более интенсивно. Это касается и нефти, и газа, так как потребности Китая в газе сегодня примерно около 300 млрд кубов, а они имеют вместе с собственной добычей только 140. Поэтому этот регион может быть очень интересным в качестве нового рынка сбыта — это раз.

Вторая возможность трансформации рынка: надо думать о более глубокой переработке сырья у себя. Примерно 19–20% рынка — это наша доля, а 80% — не мы. Поэтому существенно повлиять на стоимость мы не можем, но сделать страну менее зависимой от колебаний цен мы могли бы, если бы всю эту нефть перерабатывали у себя, и не только в моторное топливо, а в продукты с высокой добавленной стоимостью — это химия, нефтехимия, искусственные волокна, композитные материалы. Сегодня без этого никуда — в автомобилях до 40% деталей — продукты химической промышленности, в телевизорах — 20%, в самолетах, в подводных лодках, а мы очень мало уделяем внимания развитию химии.

Китайцы за последние 15 лет построили целую серию химических заводов, и у них продукция химического сектора — 1 трлн 400 с лишним млрд долларов — 20% ВВП Китая, а он в восемь раз больше ВВП РФ. В России продукция химсектора — 80 млрд — в 20 раз меньше, чем в Китае. Одна BASF — мощная немецкая химическая компания — в 2014 году произвела продукции в 1,5 раза больше, чем все химики России. Поэтому надо заниматься вопросами развития, и тогда можно говорить о каком-то прорыве.

Сейчас нефть и газ держат и еще долго будут держать нашу экономику на плаву, но драйвером роста они быть не могут в силу упомянутых причин. Таким драйвером может быть именно нефтегазохимия, и нужно принимать самые решительные меры для реализации той программы, которая была намечена по развитию нефтехимических производств.

Помнится, в период «великого десятилетия», когда Хрущев был генсеком, случился период большого внимания к химии. Хрущев провел большой пленум ЦК КПСС и провозгласил лозунг: «Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны, плюс химизация народного хозяйства». Тогда была разработана большая программа развития химии. За короткий срок только в Березняках было построено два новых калийных комбината, второй содовый завод, анилинокрасочный завод, увеличен завод азотно-туковый. Но потом темпы стали падать, и позже таких объемных программ больше не было.

Игроки сырьевого рынка остаются в выигрыше, даже если Россия соскочит с «нефтяной иглы»?

Конечно, потому что они будут отдавать свое сырье на продукцию с высокой добавленной стоимостью. Меньше будут продавать его на Запад, больше — использовать у себя. Это новые рабочие места и масса других моментов. Поэтому, пока мы не сможем избавиться от влияния сырьевого сектора на экономику. Некоторые это называют «ресурсным проклятием», «нефтяной иглой» — глупости, никакой иглы нет. Не мы «сидим на игле», а те, у кого ничего нет. Мы должны радоваться, что имеем такие запасы. Это всегда было, есть и будет нашим конкурентным преимуществом, но надо эти ресурсы грамотно использовать. Например, мы сегодня значительную часть попутного нефтяного газа просто сжигаем в факелах — примерно 15–16 млрд кубических метров.

А несырьевой сектор входит в государственные интересы?

Интересы государства связаны с развитием всех отраслей экономики, и надо выбирать те, что сегодня могут дать наибольший эффект. Если сегодня с продажи нефти ты имеешь определенные доходы и немалые — это одно, но посчитай, сколько будет, если продавать это все в виде композитных материалов. А это примерно в 10–20, а может и в 100 раз эффективнее. Но сегодня мы к этому пока не готовы. Например, есть Фонд развития промышленности, созданный в связи с трендом на импортозамещение. Весь его капитал составляет 20 млрд рублей. Копейки. Чтобы построить одну установку каталитического крекинга, надо затратить 500 млн долларов. Вот и выходит, что всех этих миллиардов не хватает. Поэтому определенный шаг, может, и сделан, когда пять лет назад было подписано соглашение между нефтяными компаниями, ФАС, Минэнерго и т. д. о реконструкции наших нефтеперерабатывающих заводов, было сделано немало, но далеко не все. Построено 50 с чем-то установок, а надо 150. Поэтому здесь предстоит еще очень большая работа, даже с точки зрения реконструкции действующих нефтеперерабатывающих заводов, не говоря уже о нефтехимии.

Когда начиналось освоение севера, на первое месторождение — Медвежье — оборудование поставлялось в основном импортное — французское. Месторождение неплохое, в лучшие годы добывало около 70 млрд кубометров газа, но когда пришли в Новый Уренгой, оборудование было наше, отечественное, за исключением станций охлаждения газа, но и они появились потом. То же самое на Ямбурге — оборудование выпускали у себя. Заводы были. Было Министерство химического и нефтяного машиностроения. А сегодня нет ни министерств, ни заводов, ни оборудования. И поэтому не случайно 56% оборудования, которое использует наша нефтепромышленность, иностранного происхождения. Не все касается тех стран, которые применили к нам санкции, но все же мы должны это учитывать и заниматься поиском решения этих проблем. Какие это могут быть пути? Собственное производство или использование возможностей стран, которые не поддержали санкции, — Китая, Кореи, Японии. Заниматься надо, а мы многие вопросы упустили. Правда, в прошлом году принят закон о промышленной политике, но он пока даже не вступил в силу, не говоря уже о том, что под него нужно иметь целый ряд дополнений, документов, распоряжений. А до этого просто ничего не было.

То же касается вопросов планирования, разработки баланса. Все страны занимаются вопросом стратегического планирования, а мы ликвидировали то хорошее, что у нас было, все страны, наоборот, переняли у нас опыт планирования и разработки долгосрочных планов. В конце 2014 года был принят закон о стратегическом планировании. Но от принятия закона до его реализации очень большая дистанция. Поэтому пока основные положения этого закона не реализованы. Мы не знаем, что строим, какая у нас социально-экономическая программа.

Если, переходя на несырьевой сектор, мы возьмемся строить химические заводы, что будет с экологией?

У нас есть технологии, которые позволяют до минимума свести все вредные выбросы, было бы желание и денежные ресурсы, потому что все экологические объекты достаточно дорогие, а окупаемость часто вообще никакая. Их окупаемость ложится дополнительной нагрузкой на себестоимость продукции, на издержки.